Все, что здесь написано, не анекдоты, а истинная правда. Я сохранил и настоящие имена. Хотя и не все.
В.М. Фридкин

          "Кормушкой" называли спецстоловую Академии наук. В то, уже далекое, время в Москве было много таких столовых: в ЦК, в Совмине, в Министерстве обороны… В спецстоловых сосиски были настоящими. Для спецстоловых их готовил особый цех на мясокомбинате, он тоже был "спец" и назывался "микояновским".В спецстоловых ели икру, севрюгу, миноги, рябчиков с брусничным вареньем, судаков под польским соусом и вообще всякий дефицит. Дефицитом называлось то, что в обыкновенных магазинах для обычных людей иногда "давали" (или, как еще говорили, "выбрасывали"), а чаще и не давали, и не выбрасывали. По Москве ходил тогда анекдот. Болгарин гуляет по городу и слышит: "Яблоки выбросили". Он входит в магазин, смотрит на яблоки и говорит: "Да, такие у нас тоже выбрасывают".
          Академическая "кормушка" находилась на Ленинском проспекте, почти напротив магазина "Москва". Теперь там - частный ресторан с шикарным мраморным подъездом. И ничто не напоминает того, что здесь было: длинного ряда унылых окон, кое-где разбитых, старательно завешанных белыми занавесками, с входной дверью на углу, похожей на подъезд жилого дома. Без вывески. 
          Черные "Волги" съезжались к "кормушке" к часу дня. К этому времени у подъезда жилого дома уже стояли в ожидании обеда несколько академиков и членов-корреспондентов. Приходили и доктора наук. Они здесь находились на птичьих правах. Их так и называли - "прикрепленные". Ровно в час дверь открывалась, и публика валила в прихожую. В углу возле раздевалки сидела Зина, которая знала всех в лицо, пропуска не требовалось. Сумки быстро заполнялись заранее упакованной снедью: цыплятами, вырезкой, рыбой, баночками с икрой и крабами и, разумеется, сосисками. По праздникам выдавали огромные, с шахматную доску, нарядные коробки конфет и печенья...

          "Кормушка" менялась вместе со страной. По мере укрепления развитого социализма менялись обстановка и ассортимент. Сначала исчезли накрахмаленные салфетки. Их заменили бумажными. Потом куда-то пропали картины с голландским изобилием. В уборной вместо душистого туалетного мыла лежали серые обмылки хозяйственного.
          Было принято обедать за своим столом. К часу дня за столом, где я сидел, собиралась почти одна и та же компания. Что-то вроде клуба. Лицом ко мне, спиной к резному буфету сидел Петр Петрович Тимофеев, директор института геологии. Он, видимо, проводил вечера у телевизора и любил обсуждать политические и спортивные события. Если сообщали о нападении Израиля на Южный Ливан или об угрозе американцев диктаторам Каддафи и Саддаму Хусейну, Тимофеев говорил: 

- Развели, понимаешь, сионизм... Пора кончать с ним и у нас тоже. А американцев надо на место поставить. Распоясались... 

Потом, прожевав кусок свиной отбивной, комментировал спортивные события:

- Пять диссертаций из ВАКа скопилось. Да где время взять? Каждый вечер - футбол. Наши, конечно, продуют. Где они, Сальников, Бобров? Эх, было время…

Петр Петрович остро переживал эпоху Горбачева.

- Гласность, понимаешь… Кто бы объяснил, что это такое? А что, раньше правду не говорили и не писали? 

Тут встревала биолог Ольга Игоревна Грабарь, дочь художника.

- Так ведь анекдот был такой. Дескать, в "Правде" нет известий, а в "Известиях" - правды. 

- Глупости. На неправде социализм не построишь. 

Вслух критиковать Горбачева он не решался. Сказывалось партийное воспитание. Зато всю желчь изливал на Раису Максимовну.

- А Раиса-то вчера опять в новом платье. Вот куда деньги уходят.

- Да, - вздыхал Капустин, директор института экономики, - экономику запустили. Ведь сколько раз мы предложения наверх подавали… 

И все-таки главной темой были загранпоездки. Тогда они были привилегией немногих, и рассказы вернувшихся оттуда звучали как сказки Шахерезады. Помню, как Верещагин, директор института высоких давлений, описывал прием в США по поводу открытия им металлического водорода.

- Банкет закатили человек на двести в "Уилдорф Астории". Шампанское, тосты. Вице-президент телеграмму прислал. Потом пригласили в Белый дом. Разговор был с советником Рейгана. Американцы здесь отстали. Они нас плохо понимают, пришлось кое-что втолковать… 

Очень скоро выяснилось, что металлический водород оказался недоразумением, ошибкой лаборанта. Но это уже другая тема, и не об этом речь.

Сосиски для члена Президиума

          Как-то, возвращаясь из-за границы, я читал в самолете купленную в Париже самиздатовскую книжку, где автор ставил вопрос, просуществует ли Советская власть до 1984 года. Прилетев в Шереметьево, я оставил томик в самолете. Побоялся пронести через таможню. Заглянут в чемодан, найдут книжку - и все, считай - отъездился. Между тем наступал этот самый восемьдесят четвертый, а в стране ничего не происходило. 
          В том году к нам в институт приехал на несколько дней из Фрайбурга профессор Рудольф Нитше, известный кристаллограф и полиглот. Рудольф владел пятью европейскими языками, древнегреческим и русским. А надо сказать, что "кормушка" была удобным местом для обеда с иностранным гостем: прилично, дешево и близко от института. Правда, мне, прикрепленному, требовалось для этого разрешение, но его, как правило, давали. Рудольф ежедневно ходил со мной к часу дня обедать, ел икру, жареную осетрину и каждый раз удивлялся.

- Вот вы все жалуетесь. То - плохо, это - плохо. Меня называете богатым немецким профессором. А я, между прочим, икру ем первый раз.

- Но ты можешь у себя в Германии свободно купить ее в магазине.

Рудольф остолбенело посмотрел на меня:

- Но ведь она же у нас безумно дорогая!

- А у нас в магазинах ее вообще нет, - снова возразил я.

От удивления Рудольф на какое-то время перестал понимать по-русски:

- А как же сегодня… в твоем ресторане… то, что мы ели?

Нитше перешел на немецкий, а я понял, что продолжать разговор бесполезно.

В один из дней, когда мы обедали, стол обслуживала Валя. Рудольф принимал живое участие в общем разговоре. Говорить по-русски ему доставляло большое удовольствие. В конце обеда Валя наклонилась к академику Маркову и сказала театральным шепотом:

- Моисей Александрович, сегодня ваш день получать паек. Так не забудьте, что вам, как члену Президиума, полагаются в пайке сосиски.

Марков посмотрел сначала на Нитше, потом на Валю и поблагодарил. По дороге в институт Рудольф долго молчал. Потом у дверей института остановился и взволнованно сказал:

- Мне надо тебе что-то сказать… я все понял. Эта власть долго не продержится. - Рудольф в отчаянии развел руками: - Сосиски для члена Президиума!

А я пожалел об оставленной в самолете книжке.

О пользе медицинских анализов

          Лингвист профессор Торсуев обедал за нашим столом каждый день. Жил одиноким холостяком в том же доме, где и "кормушка", несколькими этажами выше. Прикрепление к спецстоловой было для одинокого старого профессора спасением. Происходил Георгий Петрович из медицинской интеллигентной семьи. Московские старожилы еще помнили его отца и деда, врачей Торсуевых... Числился он сотрудником института языкознания, но ездил туда редко, работал дома. А в свободное время читал романы на разных европейских языках и играл на рояле. Рояль и библиотека занимали большую часть его тесной однокомнатной квартиры. Георгий Петрович был низкого роста, строен, подтянут и элегантен. После обеда пил кофе и курил. В его манере курить сигарету, держа ее в длинных тонких пальцах пианиста, и выдыхать струю дыма, приподнимая вверх голову, было что-то аристократическое.
          Профессор Торсуев считался крупнейшим в мире специалистом по английской фонетике. Он мог свободно на слух отличить южноуэлльское произношение от северного, диалект Бирмингема от говора Бристоля. В Англии вышла его монография по английской диалектологии. В общем, настоящий профессор Хиггинс из пьесы Бернарда Шоу "Пигмалион".

Однажды, когда уже пили кофе, Ольга Игоревна Грабарь спросила его, сколько лет он прожил в Англии.

- Я там ни разу не был, - спокойно ответил Торсуев и выпустил струю дыма. - Я вообще никогда не ездил за границу.

У сидевших за столом отвисла челюсть.

- То есть как? Не понимаю… - У Ольги Игоревны от волнения запотели очки.

- Это печальная история, - сказал Георгий Петрович. Он затянулся, выпустил вверх струю дыма и начал свой рассказ. - Несколько лет назад я получил от своего коллеги из Оксфорда письмо. Он сообщил, что меня избрали там почетным доктором и приглашают на один семестр прочесть лекции по английской фонетике. Ну, раз так, начал я хлопотать. Секретарь в моем институте объяснила, что надо делать: собрать вот такую кипу бумаг. - Георгий Петрович развел ладони с зажатой между пальцами сигаретой на полметра. - Как говорят французы, ambaras de richesse (затруднение от избытка). И все это нужно отослать в это… ну, как его…

- В Управление внешних сношений, - подсказал я.

- Да, спасибо. У нас в институте употребляли аббревиатуру: "У-вэ-эс", - сказал с расстановкой Георгий Петрович. - Отослать и ждать разрешения. А разрешение дают там, - и он поднял правую свободную от сигареты руку и указал ею на потолок. - И, между прочим, среди партийных характеристик и справок должен быть медицинский анализ. За месяц я все собрал и отослал. Прошло сколько-то времени, сколько, не помню. Звонок из Оксфорда. Спрашивают, когда приеду. Дескать, семестр на носу. Вы ведь знаете англичан, с их frame of mind (обычай, психология). Они очень пунктуальны. А что я могу ответить? Я звоню туда, ну, в это… опять забыл…

- В Управление внешних сношений.

- Да, большое спасибо! Вот именно. Звоню в У, вэ, эс" и объясняю свое ужасное положение. Сотрудник меня терпеливо слушает, но, чувствую, что-то тянет, медлит с ответом. И наконец говорит: "Знаете, товарищ Торсуев… что?". Я спрашиваю: "Что?". "Пришлите-ка нам еще один медицинский анализ". Я поблагодарил, повесил трубку и через неделю послал новый анализ. Проходит время, опять звонят из Оксфорда, торопят. Ну, а что я могу им сказать, как объяснить? Опять звоню туда… Простите, не подскажете еще раз? Вот ведь склероз…

- В управление, У-вэ-эс.

- Да, вот именно. Объясняю тамошнему сотруднику мое безвыходное положение, говорю ему: the all buisiness will end in smoke (дело пахнет керосином).

Может быть, я ошибаюсь, но у меня сложилось впечатление, что сотрудники этой организации не говорят по-английски. Удивительно! Сотрудник что-то мямлит и наконец: "Знаете, что я предложил бы вам?". Я радостно спрашиваю: "Что?" - "Пришлите еще раз медицинский анализ". Удивляюсь, но, разумеется, благодарю. Через неделю отнес новый анализ…

- В У-вэ-эс, - подсказал я, не дожидаясь вопроса.

- Вот именно. Вас интересует, чем дело кончилось?

Георгий Петрович аккуратно затушил сигарету о пепельницу и сделал нам знак. Мы приблизили к нему головы. И он сказал вполголоса:

- Так вот. Сколько я г... перетаскал, и все напрасно.

Предзащита в джунглях

          Обедал в "кормушке" и известный физик Иван Васильевич Обреимов. Академик Обреимов был стар, ходил сгорбившись, с палкой. Венчик седых волос украшал большую лысую голову. Когда слушал, то голову наклонял и подбородком упирался в рукоять палки. Так что говоривший смотрел ему в лысину. Ивана Васильевича все уважали. Не знаю почему, но в Академии его прозвали Ванькой Каином. Может быть, причиной были его имя и отчество. 
          Перед защитой докторской диссертации мой руководитель академик Алексей Васильевич Шубников посоветовал мне прежде доложить работу у Обреимова. Это называлось предзащитой. 

- Иван Васильевич не только замечательный физик, но и кристальной души человек, - сказал шеф. - Не знаю, известно ли вам, что в тридцать седьмом году, когда он работал в Харькове, его посадили. Вместе с моим племянником Шубниковым, известным вам по открытому им с де Гаазом эффекту. Племянник погиб, а Иван Васильевич, слава Богу, уцелел и горя хлебнул немало. Я поговорю с ним, и он сам скажет, когда вам явиться. 

Через несколько дней Обреимов позвонил мне домой.

- Слышал от Алексея Васильевича о вашей работе. Буду рад познакомиться. Приходите ко мне домой завтра часов в одиннадцать. Я приглашу своих теоретиков…

Я переспросил:

- Простите, в одиннадцать утра?

- Голубчик, утром я работаю. Разумеется, вечером.

На следующий день ровно в одиннадцать вечера я позвонил в дверь. Обреимов жил на Ленинском проспекте в щусевском доме. Было уже темно, но я нашел подъезд. Дверь мне открыла жена академика Александра Ивановна, стоявшая на пороге с огромной "баскервильской" собакой.

- Не бойтесь, я вас провожу.

Я шел через анфиладу комнат, собака рычала и дышала мне в затылок. В большом зале перед кабинетом Ивана Васильевича я остановился. Меня окружал тропический сад. Что-то вроде джунглей. Посреди стояло несколько пальм, обвитых плющом и лианами. На ветках сидели огромный попугай и тукан. Под потолком с криком пролетали незнакомые птицы с ярким африканским оперением. А под одной из пальм, прямо на ковре, свернулась в клубок огромная пятнистая змея. При виде ее я вздрогнул.

- Не пугайтесь, - сказала Александра Ивановна. - Это питон. Он совершенно безобиден.

После джунглей кабинет Ивана Васильевича показался тесным. Во всю стену большая доска, рояль, заваленный книгами и нотами, и несколько стульев, на которых сидели молодые люди, теоретики. Паркет перед доской был истерт и засыпан мелом. Не успел я подойти к доске и что-то сказать, как Иван Васильевич (он сидел в кресле, опершись подбородком о рукоять палки) начал первым: 

- Голубчик, вы что-то тянете, а мы зря теряем время. Начинайте. Давно пора.

Доклад был готов. Я выписал на доске формулы и стал объяснять постановку задачи. Не проговорил и пяти минут, как Иван Васильевич оторвал подбородок от палки и, обращаясь к теоретикам, сказал: 

- Вы что-нибудь понимаете? Я - ничего. - Потом ко мне. - Голубчик, по-моему, вы несете какую-то околесицу. Вы где, собственно, учились? - И, не дав мне ответить, продолжил: - По мне все, что вы тут написали, - бред. И с этим, голубчик, вы пришли ко мне? Знаете, что? Чаю я вам не предлагаю. Уходите вон. Немедленно. Не уйдете - вызову милицию…

Теоретики молчали. Я направился к двери. Там уже стояла Александра Ивановна. Вместе с баскервильской собакой она провела меня через джунгли к выходу. На обратном пути собака грозно рычала, и казалось, вот-вот разорвет меня на куски.

Шефу о провале я ничего не сказал. Мне было стыдно. Что делать - я не знал. И очень удивился, когда через несколько дней поздно вечером зазвонил телефон и в трубке раздался до боли знакомый голос: 

- Голубчик, это Иван Васильевич. Знаете, прошлый раз я себя что-то неважно чувствовал. Возможно, не понял вас. Приходите-ка завтра часов эдак в одиннадцать. Придут мои теоретики.

На этот раз о времени суток я уже не спрашивал. Жене сказал так:

- Если он завтра опять будет говорить со мной, как в прошлый раз, я не знаю, что сделаю… Тогда ищи меня в милиции. Утром жена протянула мне какой-то узел.

- Это что, передача в тюрьму?

- Да нет. Опять надо к нему ночью ехать из института. Поешь…

В дверях меня встретила улыбающаяся Александра Ивановна с собакой. Собака больше не рычала. "Привыкла", - подумал я. Не задерживаясь в тропиках, я твердым шагом вошел в кабинет. Теоретики сидели на стульях, Иван Васильевич - в кресле. Я снова выписал на доске формулы, повторил начало доклада. Никто меня не прерывал. Потом минут сорок я рассказывал работу. В дверях стояла Александра Ивановна с чашкой чая наготове.

- У кого есть вопросы? - спросил Обреимов, обращаясь к молодым людям. Теоретики по-прежнему вели себя скромно, молчали. И Иван Васильевич сказал:

- Голубчик, что же вы в прошлый раз тянули… Вот сейчас все ясно и понятно. По-моему, работа просто замечательная…

Домой я вернулся в третьем часу ночи с узелком в руках.

- Ты не поел? - спросила жена.

- Нет, не поел. Зато выпил чаю.

- Значит, все обошлось?

- Обошлось. Как ты думаешь, чем они кормят питона? 

© Полную версию читайте в журнале «Наука и Жизнь», №10, 1999 год 
Иллюстрация Франс Снейдерс "Кладовая", 1620г.